Запись №115

Потому что, когда что-то происходит именно с тобой, начинаешь разбираться либо по максимуму, либо не разбираться в этом вообще. И в первом и во втором случае из-за страха. Только в первом, потому что хочешь себя спасти, а во втором, потому что хочешь просто спастись. А зачастую «не думать» — это уже спасение. Если получается.

В общем, окончательно «проснулся», полностью осознав, что случилось, я лишь спустя 6 дней. Это число преследует меня на протяжении всей моей жизни. Нашей жизни. А теперь только моей. Я не поверил, когда мне сказали. Приходили все. Родители пришли последними. Понимаю почему. Не знаю, хотели ли они. Но уверен, что хотели бы, чтобы на моем месте был брат. А я на его месте. Если уж билеты уже куплены и объявили посадку. Но мне все равно. Это их грех. Мой в другом.

Первым прибежал Жало. Это я точно знаю. И ему было проще всего это сделать. Он как приехал, когда меня сюда притащили, так, как оказалось, никуда отсюда уже и не уходил. Нет, операций никаких не было. Травм никаких не было. Я имею в виду телесные травмы. Я просто отключился. Ха-ха, решил передохнуть. А на шестой день… Смешно. И Жало был здесь. Да, он ездил и «туда». Но был здесь. Он мне и рассказал. Первым. Он плакал. Я нет. Я орал. Внутри своей чертовой головы я выл, как стая диких псов, волков, или кто еще способен выть от отчаянья? Плакал я ночью, когда был один. Только тогда. Ни перед кем больше. Только перед собой. Ну и братом. Наверняка, он был где-то рядом. Он и сейчас рядом. Я чувствую. Может быть сидит сейчас рядом и заглядывает через плечо, читает весь этот бред. Слово за словом. И именно он одергивает меня, когда ручка вдруг словно прилипает к бумаге, забыв, что ей велели написать. Может быть. Надеюсь. Пусть заглядывает. Я не против. Это я бы даже смог полюбить.

Жало рассказал, что произошло. Мы ехали. Как оказалось, и что весьма логично, не мы одни. Все куда-то едут, куда-то торопятся. Мы торопились. Правда, не знаю куда. Тот тоже торопился. И я тоже не знаю куда. Удар пришелся как раз в сторону, где сидел мой брат, ровно в это место. В его место. Жало сказал, что он умер мгновенно. По крайней мере, до того, как машина загорелась и… Но я знаю, что это не так. Теперь знаю. Я вспомнил. Правда, не на шестой день после аварии. А на шестой день лета…

На чем я остановился? Я же останавливался? Уже ничего не понимаю. Что-то я вспоминаю. Причем то, что вспоминать не хотелось бы. Что-то забываю. И зачастую как раз то, что делало мою жизнь более-менее яркой и осмысленной. По моему мнению. Конечно же любая жизнь яркая, и осмысленная. Но кто об этом думает. Кто это понимает. Только когда тебе ставят какой-нибудь страшный диагноз, только тогда ты понимаешь, что все было, в общем-то, совсем даже и неплохо. Совсем даже. Очень даже. А вот то, что предстоит теперь, скорее всего, будет как раз и вовсе не ярко, и совершенно бессмысленно. Уже. Потому что коротко. Разве может быт смысл в чем-то коротком? Его просто не успеешь найти. Ну или выразить как-то. Хотя… Когда тебе девяносто четыре, даже если девяносто четыре, ты все равно все воспринимаешь, как что-то очень короткое. Но опять-таки хотя, уверен, с позиции такого возраста можно отыскать и смысл, и яркость в прожитых годах.

А что можно сказать о жизни моего брата? Какой был в ней смысл? И была ли яркость? С его, именно с его, точки зрения. Что касается меня, моей жизни, в ней последние годы было все и одновременно ничего. Потому что в то, что было моим, я больше не пустил никого. Даже брата в итоге я «прогнал» из всего этого. Ну да ладно… Этих соплей было уже слишком много. Я слишком много намотал их на кулак за время моего «одиночества». Говорю, что-то уже даже забыл. Видимо, я тоже должен был что-то потерять. Пусть и не так много, как брат, но, по крайней мере, какую-то серьезную часть своего былого веселья. Словно и не со мной было. Хотя многое потом продолжилось и многое повторялось. Хоть и не сразу, а постепенно, но все вновь «наладилось», если это слово вообще достойно быть упомянутым. Наверное, все-таки нет. Ничего не наладилось. Просто сровнялось. По истечении времени. Идет время. Размывает чувства, размывает горе, размывает и любовь. Размывает все, и, как оказалось, и вымывает не мало. Мне, чтобы вспомнить многие вещи нужно, думаю, все мои дневники перечитать. Но не хочу. Не хочу, несмотря на то что есть просто-таки слепые пятна в моем сознании. Думаю, это последствия и аварии в целом, и «аварии» в моей жизни в частности. Это как взаимозамещение. Я, как половина, пытаюсь возместить вторую половину себя же, которой больше нет. Нечто подобное происходит и со всем, что есть в человеке. Отними один глаз, нагрузка на второй возрастает. И он слабеет. Быстрее. Неумолимо.

Я тоже слабею. Потому что отняли. Потому что один. Теперь. Только отняли ли? Или я сам отдал? Или я сам сделал? (Я же сказал, что вспомнил!) Или я придумал? Или? Или… или… или… Я могу перечислять сотни этих «или», но как понять какое из них правда? Второй день я пытаюсь подобраться к этому разговору. Начать его. Рассказать все, что знаю. Рассказать все, что думаю. Черт с ним, рассказать даже то, что придумал. Может быть придумал. Может быть. И не могу. Боюсь. Боюсь! Это страшно. Признаваться в том, в чем и уверен и не уверен одновременно.

Просто дайте мне еще немного времени. Я прошу самого себя. Дай мне еще немного времени. А что, если я забуду? Может же быть такое? Тогда и рассказывать будет нечего. Может быть дело в этом? Не уверен. Думаю, просто страшно. Как в страшном сне. К которым я уже давным-давно привык. Только там можно проснуться, пускай и не сразу. А здесь… Или я хочу именно этого, точнее надеюсь на это… Надеюсь на то, что я проснусь. В один прекрасный день, я просто возьму и проснусь. И все это окажется сном. Все, что было. А что будет – это будет уже другая история. Не знаю. Посмотрим. А пока я боюсь. Прости, Дневник, я пока боюсь даже тебя. Хотя времени осталось уже очень и очень мало. Я чувствую. Мне так кажется. Слишком быстро я все забываю. Да, забываю. Но только не то, что хочу забыть. Не то, что надеюсь забыть. Подумаю. Еще чуть-чуть подумаю. И вернусь. А пока буду рассказывать то, что еще не успел забыть. То, что было после аварии. Об этом, по крайней мере, здесь точно ничего нет, потому что я сел писать снова только вчера. Наверное. Да нет, точно. Я же видел окончание предыдущей записи. «Пока не меркнет свет, пока горит све…». Моя еще горит. А его?

Что же рассказать? Как начать? Давайте по порядку. Порядок – это то, единственное, что не подлежит критике. Не знаешь как, что и когда делать – делай все по порядку. Вот так я и поступлю. Что я помню? Я не покривлю душой, если скажу, что теперь моя жизнь совершенно точно перешла еще в одну фазу, в еще одно «после». Раньше, все, что со мной происходило делилось на «до и после 16», теперь же я добавляю, хотя не имею к этому ни малейшего отношения, новую фазу «после аварии». И дело не только в… хотя это и самое главное и самое страшное… гибели брата… Хотя кого я обманываю? Именно в этом и только в этом. Я в принципе теперь не могу быть тем, кем был раньше – больше нет никаких составляющих той жизни, а потому все иное. Я – иной. Я – не я. Так кто же я? Попробую разобраться. Или по крайне мере изложу все то, что поможет разобраться кому-то еще. Если успею. Но попробую.

Итак, авария. Я не буду сейчас описывать то, что я помню о ней. Я начну с момента, когда я пришел в себя после нее. Я уже немного рассказал, поэтому много писать об этом не буду. Я очнулся. Я узнал. Я не хотел жить. Я не хотел умирать. Я хотел просто не быть там, где находился. Я снова хотел что-то, какую-нибудь кнопку, чтобы остановить все, что на меня обрушилось и продолжало падать острыми и тяжелыми обломками, причиняя просто нечеловеческую боль. Боль, которая была внутри. Боль, которая, казалось, текла во мне вместо крови, раздирая и мою душу, и мое тело. Боль психологическая превращалась в физическую и наоборот. И снова, и снова. По кругу. Меня перемалывало в какой-то адской мясорубке, а я не представлял, что с этим делать. Из больницы я просто-напросто сбежал. Я не мог там находиться. Как только мне объявили, что физически, в первую очередь со стороны травматологии, я здоров – я ушел. Хотя меня долго-долго уговаривали пройти еще какие-то обследования и так далее и тому подобное. Не унимались и Спаситель с Алексеем. Первый вновь взял на себя именно ту роль, в результате которой и был прозван мной с братом Спасителем. Алексей, мне кажется, действовал просто за компанию, ну или ради уже «кампании». Кампании по раскрутке нашей группы, которая, по их мнению, (или просто надежде), еще сможет существовать, а может быть и развиваться. Но это я узнал и услышал позже. Думаю, если бы они уже тогда заговорили об этом, то я просто перегрыз бы им обоим глотки. Ну или хотя бы попытался это сделать.

В первые дни Спаситель был исключительно спасителем. Нашим. Он взял на себя все расходы, а также организацию похорон брата. В результате чего, тот теперь покоится на привилегированном кладбище под тяжелым гранитным мемориалом. Как будто бы в этом есть, был или, тем более, будет какой-нибудь смысл. Я на похоронах не был. Был потом. А тогда не был. А народу было много, как мне потом рассказали. Были близкие. Были не очень. Были любящие. Были влюбленные. Последних я отношу к фанатам. Да, мы успели ими обзавестись. К тому же все это очень «удачно» крутанули все средства массовой информации. «Молодая популярная группа теряет…». «Фестиваль закончился трагедией…». «Еще один молодой рокер…». Кто-то вовсю кричал, что наша группа умерла в тот день. А кто-то говорил о рождении…». Кого или чего непонятно. Было громко тогда, когда хотелось просто молчать. И я молчал. Хотел сбежать в «мою» нору, предоставленную Спасителем, а в итоге сбежал к Пашке. Он уговорил. Я послушался. И вновь оказался там, где все начиналось. Жало, как и обещал, меня не беспокоил. Мало того, свято охранял от всех, кто не обещал, а, следовательно, мог, а то и хотел беспокоить.

Так я и жил. День за днем. Неделя за неделей. Месяц за месяцем. Да, мне потребовалось время. И другим тоже. Просто, чтобы дождаться. Дождаться чуда. Или просто чего-то. Того, что должно было произойти. И произошло в итоге. Веры, кстати, не было. Появилась на похоронах – Жало сказал – и больше ее никто не видел. Глеб сказал, что уехала к каким-то родственникам. Куда именно не уточнял. А никто и не спрашивал. Я не спрашивал. Что касается Глеба, удивительно, но мы в итоге стали общаться значительно лучше. Но потом. Не сразу. Конечно же. Сейчас лучше. Это важно. Мне кажется. Я что-то чувствую, наверное, что-то, что чувствовал мой брат. Нет, я не про «то», о чем можно было бы подумать. Просто я не любил Глеба, а брат называл его другом. Значит, он понимал в этом что-то. Видимо, со временем стал понимать и я. Что-то раньше я в нем не замечал, что-то он во мне. А может быть, я просто напоминал ему брата. А он мне. Близкие люди близких людей при потере последних становятся твоими близкими. Включается автозамена. Угу. Так что… друг. Да, Глеб мой друг. Хотя, уверен, он так и не простил меня за Веру… Но я не обижаюсь, потому что и сам вряд ли простил себя. И вряд ли прощу. Но ее нет. Может быть, еще увидимся. Посмотрим. Опять отвлекся. Продолжаю.

В один из дней я приехал к родителям. Не помню, почему появилась эта мысль, но помню, что она просто появилась. В какой-то момент я просто «пошел» в ту сторону. Я откуда-то ехал. Но поехал не в «нору», а домой. Там был мой дом. Это и правда так. Пока ты не создал свой собственный дом (а я не создал), место, где ты родился и вырос, и будет считаться, да и действительно являться, твоим домом. Так и есть, так и было. Ноги сами понесли туда, даже не спрашивая об этом голову, которая видимо в тот момент была где-то совсем далеко, или глубоко. Пришел в себя я уже перед дверью, когда стоял и давил в кнопку звонка – она была все той же, испачканная по краям краской от бесконечных косметических «ремонтов» рекреаций и лестничных клеток. В тот момент и я был тот же. Тоже испачканный, только не по краям, а в самой, что ни на есть, сердцевине. Осознав, что я делаю, первой мыслью было сорваться вниз по лестнице, но я почему-то передумал и остался. Стоял и звонил. А потом мне открыли. И я вошел. Я не знаю, меня ли пустил отец в нашу (или уже все-таки их) квартиру или моего брата, которого он мог видеть во мне, в моем облике, но он пустил. Посмотрел, и без слов отошел в сторону, а я без слов прошел мимо него в квартиру. Мамы еще не было.

Затем мы говорили, немного выпили, опять говорили – ни о чем и обо всем одновременно. А о чем еще разговаривают близкие люди? Точнее как? Сначала разговор, как говорится, не клеился, словно что-то сдерживало и меня и отца, а потом, постепенно, все стало, как раньше. В течение получаса все стало, как прежде, ну или выглядело таковым. Что само по себе, учитывая и произошедшее и просто прошедшее, уже неплохо. Потом я ненадолго оставил его и прошел в нашу с братом комнату, где в последнее время «хозяйничал» только он. Мне хотелось там побыть. И как бывшему хозяину, и, как брату хозяина. Там ничего не изменилось. Все было также. Может быть, лишь книг прибавилось, да гитар с примочками. Все, что мой брат обожал, находилось там. Как и он сам. Он мог позволить себе снимать или даже купить «совершенное» жилье, королевские апартаменты, а жил там. Здесь. С родителями. Почему? А почему я каждый раз уползал в свою (да даже и не свою на самом деле) «нору» - потому что хорошо, наверное. Потому что комфортно и есть все, что на самом деле нужно. Наверное. Не знаю. Роскошь мне тоже нравилась. Но вот когда хотелось подумать – роскошь мешала. Роскошь для отдыха. Ха-ха. Ну и правильно, как можно думать о смысле жизни (снова смеюсь), в президентском люксе? Это смешно. В бочке, только в бочке.

Я посидел в его, в нашей комнате. Прикоснулся к гитарам, к примочкам, еще к каким-то его вещам. Порылся короче, но, естественно, не ради того, чтобы что-то найти или что-то узнать. Просто хотелось «поговорить» с ним с их помощью. Я даже решил забрать с собой несколько его книг, чтобы попробовать стать ближе, что ли. Последний год мы бежали в разные стороны, а потому расстояние между нами неумолимо росло все это время. Мы отдалялись и отдалялись… Интересно, пришло бы то время, когда, оглянувшись, мы бы увидели лишь маленькие-маленькие точки? Или быть может вообще не увидели бы ничего… НИЧЕГО. Или именно это и произошло тогда? И именно поэтому все так и случилось. Кто ж теперь ответит на этот вопрос. А книги я решил взять. Раньше он не читал этих авторов.

А потом, в верхнем ящике стола, я нашел его дневник. (Ха-ха, я свой хранил в последнем – я же говорю одними дорогами ходим… ходили). Вернее, я сначала так подумал. Ну, что это дневник. Только дневник. Это оказалось нечто большим. Там были помимо записей и его стихи. 96 листов (снова совпадение?). Да, она была исписана практически полностью. Строчка за строчкой. Записи. Стихи. Короткие, длинные, средние… разные… и много, много, много… много песен или стихотворений… не знаю… поэзии в целом… много, много поэзии… моего брата… И вы знаете, отличной поэзии… даже слишком… Он был крут и в этом. И видимо просто не хотел обижать, ну или расстраивать меня. Поэтом в нашем тандеме, да и вообще в нашей группе был я. Композитором – он. Так думал я. Так старался он. Старался и писал в стол. Как Сэлинджер. Ха-ха. Молодец! Но я не расстроился. Тогда уже я не мог. Не знаю, чтобы я почувствовал, если бы узнал раньше… когда он был жив… не знаю… А уже, так сказать, после… я не расстроился… Я гордился. И тогда же подумал, что нужно будет переложить что-то из его стихов на музыку. Нужно. В принципе. Даже если не будет больше группы. Просто так… для себя. Для него. Ради него. Проблема была только в музыке. Я порылся еще в столе, надеясь найти кассеты или диски, где могли бы быть его музыкальные наработки, но не нашел. Вообще. Хотя это было странно, я знал, что он записывал их постоянно. Все, что рождалось в его душе, голове – обязательно записывалось. Но, повторюсь, я не нашел ничего. Может быть, отдал кому-нибудь? Или кто-то забрал? Кто мог? Некому. Никого тут не было. Значит сам. Значит так решил.

Я оставался у родителей еще пару дней или тройку дней. Не скрою, была даже мысль остаться чуть дольше, значительно дольше. Но, подумав, решил, что все-таки не стоит. Ну или, по крайней мере, еще не время. Может быть позже. Пока это была его «нора». Только его. В какой-то момент стала. А дневник я забрал. Да. И книги. Как и планировал. И еще гитару. Самую главную. Первую. Сестру моей. Ну или брата моего. Мы братья. Они тоже. Белый Ибанез. Угу, к моему черному Фендеру. Который был первым, и остался главным, несмотря на то что поиграть я успел уже на чертовой дюжине других. Джека, так я его окрестил, я беру в руки только для исполнения определенных песен. И, как правило, в конце сета. То же ждало и Стива – это имячко перепало братовскому Ибанезу. От меня. Можно было, конечно, назвать именем брата, но не решился. Он был одним. Единственным.

А дальше… А дальше покатилось. Время все меняет. Меняет тебя, меняет твои чувства. Меняет твое к ним отношение. Жало «поддерживал» меня другими, схожими со временем, но более быстрыми, «антидепрессантами». В этот период своей жизни я попробовал все, чего еще не пробовал раньше. Хотя казалось, что это уже было невозможно. Но, поверьте, еще как возможно. В результате время шло еще быстрее, а потому и процесс «выздоровления», правда, только от одного недуга, но основного (тут не поспоришь) проходил в разы быстрее. Эдакий психологический форсаж. Я думал, что, спасаясь от одного, я наверняка насмерть завязну в другом, и, наверное, так и должно было случиться… Но не случилось. Не знаю почему так произошло, но произошло именно так. Чем легче мне становилось, тем меньше мне требовалось синтетических «помощников». Должно было быть с точностью да наоборот, но нет… мне повезло. Видимо кто-то был рядом. Угу, там за правым, думаю, именно там, плечом.

Но я еще здесь. Хотя многое уже не помню. Своего. Но многое вспоминаю его. Да, день за днем. Одно мое воспоминание заменяется на одно его. Иногда больше, иногда меньше. Потому что иногда я все-таки цепляюсь за свою жизнь. И за… Веру. Веру я терять не хочу. И еще я много писал. Стихи. Много-много. Намного больше, чем раньше. Мне бы хотелось думать, что это я. Но я не уверен. С тех пор, как я нашел дневник брата, я больше ни в чем не был уверен. Кроме одного. На следующий же день, после моего «прихода» в этот новый мир, соло мир, я наиграл и записал одну мелодию. Да – я. И да – мелодию. Так вот я даю голову на отсечение. Она моя. На тысячу, мать ее, процентов. Я это знаю как то, что сегодня… Стоп, об этом позже. В общем, я знаю. И это именно так. Ну ладно, если вам будет легче, я знаю это как то, что небо голубое, вода мокрая… Ха-ха, «Последний бойскаут»… Еще один обожаемый мной фильм. Мной. Хотя, по-моему, брат его тоже любил. Только мне всегда нравился именно Брюс Уиллис в этом фильме, а ему – Дэймон Вэянс, второй в общем, футболист, который… А мне Брюс. Только он. Как и в «Крепком орешке». Ладно, не важно.

Важно то, что мелодия была моя. Я записал ее. Записал в тетрадку в виде табулатуры, записал на диктофон, записал потом в студии. Она есть. Она моя. Я записал ее левой рукой. Тогда как давно уже многое писал правой (в какой-то момент я попробовал ему подражать и у меня получилось). Но готовил я ее для брата. Точнее о нем. Но об этом тоже позже. В общем и целом (уже немного надоело писать, потому что приходиться напрягаться – сложновато) жизнь вновь катилась по привычным рельсам. Даже группа потихоньку восстановилась. Конечно, в этом была заслуга исключительно Жало и… Спасителя. Да, тот не унимался. То ли он действительно проникся ко мне, к нам с братом, к группе… не знаю… и даже не хочу думать на этот счет. Но шаг за шагом все вернулось на круги своя. Единственное, и это действительно, было моим условием, никаких новых членов группы, полноценных я имею в виду. Любые сессионные музыканты для работы в студии, или на концертах – и не более. Нигде, никак и никогда. Плюс к этому любые наши фотографии, которые будут или могут быть напечатаны в журналах, афишах или опубликованы в интернете – каждая из них должна как угодно, но содержать изображение брата. Пусть где-то в тени, пусть не четко, но он должен быть. Некоторые из этих фотографий в результате выглядели достаточно странно и жутковато, но мне этого и хотелось. Именно это мне и нравилось. Особенно одна. Ее в начале я отказывался «создавать». Спаситель, учитывая моих «тараканов», предложил мне же и «заменить» брата на фото. Сначала я отказался. А потом подумал: «А почему, собственно, нет?». Получилось классно. Действительно классно. И я был другим. У меня получилось. Я «погрузился» в брата, ну или может быть он в меня. Но фотосессия плюс последующий небольшой монтаж сделали свое дело. Получилось забавно. Мы с «братом» стоим спина к спине. Я и он. Он и я. Мы одинаковые. И мы разные. И мы одно целое. Как сиамские близнецы. Там еще добавили крылья, которыми мы словно сплетаемся. Белые и черные. По одному каждого цвета у обоих. Ух, муражки. Бомба. В итоге, так все и пошло. Брата не было с нами, но он был в группе.

Мы вернулись к концертам. Мы вернулись к записям. Мы выпустили еще два альбома. Я выпустил один самостоятельно. Ну почти. Фотография, которую я описал, пошла именно на обложку этого альбома. Все стихи были мои. А музыка - брата. Все его записи сохранились – мне отдал их Глеб. Незадолго до смерти, брат отдал их ему, сообщив при этом, что было бы неплохо, если бы он, Глеб, послушал, попробовал придумать барабанные партии позабористей. Как-то так. Было ли это именно так, я имею в виду, со стороны брата, узнать теперь не удастся. Но, слава Богу, записи сохранились. Правда для моего сольника барабанные партии Глеба, даже если он их и сочинил, не потребовались. Для записи моего сольника я не пригласил никого с кем работал. Не было ни Жало, ни Глеба. Я записал все самостоятельно. Даже барабаны. К тому времени я овладел и ими. Более-менее. Глеб не обиделся. Он понял. Даже в студии никого кроме меня и звукоинженеров никого больше не было. Был я, они… ну и иногда Спаситель – это было уже его условие, которое я, в общем-то, и не собирался оспаривать. К тому же он практически не встревал в процесс… был, так сказать, безмолвным свидетелем… не более. Я могу это так охарактеризовать. Что касается его самого, его планов, расчетов и тому подобного – ничего сказать не могу, не хочу и не имею желания – мне было плевать, если коротко. Я делал то, что считал нужным, и все это было позволено. Что может быть чудеснее? В итоге, мы записали мой сольник вместе с братом – он постоянно смотрел на меня из отражения на стекле в микрофонной. Я видел его, пел ему, а он повторял вместе со мной – я чувствовал его вибрации, исходящие от его же отражения. Это было интересно. Это было впечатляюще.

Альбом получился. Многие песни с него до сих пор крутят по радио. Что еще… Что же еще? Не знаю. Наверное, практически все. Осталось совсем немного. Осталось совсем недолго. Осталось только то, что произойдет «сейчас». А сейчас… Сейчас я сижу в нашей гримерке перед… перед очередным «знаковым» концертом. Мы хедлайнеры и через несколько минут мы должны появиться на сцене. Я жду этого мгновения, наверное, так же как ждал своего выхода в открытый космос Алексей Леонов, ну или его американский коллега Нил Армстронг, перед тем, как его нога коснулась лунной поверхности… Уверен ощущения схожие. Да, мой «выход» не двинет вперед человечество, но ощущаю я точно нечто схожее и с Леоновым, и с Армстронгом… и даже с Гагариным, если на то пошло. И дело тут ни в самом концерте, а в том, что я для него приготовил.

6 минут. 6 минут в «открытом космосе». Это новая композиция, которая длится ровно 6 минут – я собираюсь выдержать эту длительность даже в условиях концертного выступления – должно получиться. Должно. Моя музыка. А стихи брата. Именно тот текст, который он мне дал тогда, надеясь на мое его признание (простите за каламбур). В конце выступления. Я буду петь, и буду играть. Это будут последние 6 минут моего «выхода». 6 минут, и я уйду со сцены.

Все. Уже пора. Уже зовут. Жало. Глеб. И кто-то еще. Кто-то еще внутри меня. Я иду. Пора. Странно, но что-то еще пытается «восстать» внутри меня. Но как раз это не восстание – это спасение. Играть сегодня буду на гитаре брата. И правой рукой. Да, да, Стив, начинается твое время… Все. Я иду.