Запись №109

было тут же забыть. Навсегда. Ну а когда вообще ничего не помнишь, становится по-настоящему жутко. Ну или наоборот по-настоящему радостно. Потому что бывают такие сны, которые лучше бы были начисто стерты из памяти, а лучше бы и вообще не снились. Сегодняшний из таких. А потому и помню отчетливо. Вцепился, сволочь, всеми своими крюками, гарпунами или чем там еще может эта форма бытия цепляться за реальность. И больно, собака, вцепился. Очень больно. Даже сейчас чувствую его холодный жар, сползающий между лопаток. Уффрррр…. Ужас. Не вовремя. Совсем не вовремя. И ведь чувствовал. Всегда чувствую, когда что-то такое на подходе. Потому и настроение, видимо, дерьмовое в последнее время. Думал, устал после тура, навалилось... Хотя, наверное, именно так все и есть – и устал, и навалилось. Даже положительные эмоции, особенно если их слишком много (глупое животное) рано или поздно высосут всего тебя без остатка. А когда на донышке почти ничего не осталось, тут и отрицательные подобрались. Благо почвы для них я вспахал не один гектар в моей придуманной душе. Тут они меня и подстерегли. А теперь еще и в снах добрались. Чтобы и там передохнуть (где положено) мне не удалось. Молодцы! Правильно все рассчитали. Сработало! А может быть сам все и спровоцировал. Думаешь о дерьме, готовься в дерьмо и окунуться, ну или хотя бы наступить.

А что касается сна, то начиналось все очень даже неплохо. Как и все всегда начинается. Неплохо. Бывает хорошо. Но чаще неплохо. А тут так еще и знакомо. Очень. Как под копирку. Я ехал к брату… Та же машина. Тот же водитель. Даже дневник я запихнул за пояс так же, как и вчера, когда вылезал из детища Генри Форда. Те же шаги. Даже поскользнулся в том же месте, прямо перед подъездом, еле-еле не сыграл в Ван Дамма в кругу тусклого света, который изо всех сил бросала хилая и одинокая лампочка над входной в подъезд дверью. Все в точности. Ночное дежа вю. Хотя это я сейчас все понимаю, вспоминаю, сравниваю. Во сне никаких озарений или их проблесков не было. Я просто повторял вчерашний вечер. Вошел в подъезд. Закурил. Не знаю зачем. Точнее, почему сразу. Да, да, курил во сне. И чувствовал, как курю. Решил не подниматься на лифте. Пошел пешком. Спокойно. Прислушиваясь как к собственным мыслям, которые собирался трансформировать в слова, несколькими этажами выше, так и к звукам, которые царили в этом старом и очень родном доме. Прошел Пашкин этаж, с его неизменной «неправильной» плиткой, перешел на следующий. Стал прислушиваться еще тщательнее, надеясь понять вышел ли уже на лестничную клетку брат. Даже потопал погромче в какой-то момент – может поймет и окликнет, если уже там? Да, именно так все и было. Один в один. Сейчас меня это пугает. Во сне – я просто делал то, что делал несколько часов назад. Совершенно не зная об этом. Это правда страшно. Что если и в этой, настоящей жизни, я просто иду вперед по какому-то давно известному (но только не мне) прописанному «от и до» сценарию. Когда есть возможность анализировать вот так вот сны, начинаешь думать, что именно так все и есть. Дороги, которые мы выбираем… Выбираем ли?

Так я и шел, этаж за этажом, мысль за мыслью. Когда уже оставался всего один лестничный проем, я четко понял, что брат уже на месте, хотя совершенно его не слышал, как ни старался. Но я знал, что он там. И он там и был. Курил, как и я. Но совершенно беззвучно. Может быть тоже прислушивался к собственным мыслям, а потому боялся «спугнуть» их чем-то извне. Я кивнул. Он, выпустив большое облако дыма, словно вместе с ним выпустил из себя что-то еще. Мне действительно показалось, что так много дыма, сигаретного дыма, выпущенного из всего одной пары легких, я еще не видел. Для меня всегда это было каким-то показателем. Ха-ха, наверное, так же как с выпивкой. Сколько можешь выпить. Сколько можешь набрать, а затем выдохнуть дыма. Смешно. Но у меня в голове эти вещи располагаются на одной и той же ступени крутизны. Не знаю почему. Какие-то глупые и детские засечки. Но, что касается дыма, то это точно пошло с фильма «Харли Дэвидсон и Ковбой Мальборо». Ага, Микки Рурк в самом начале фильма выпускал из себя просто паровозный столб дыма. Помню, я даже пытался повторить. Ни хрена не получилось. А у брата получилось. И вчера, и в моем сне. Холодно, видимо, было на лестничной площадке. Дым плюс пар от дыхания. Вот она сила. Ха-ха. Я сразу начал говорить. Как-то все накопилось. Еще и дым этот. Нужно было нападать...

Я и напал. Вероломно и без предупреждения. В ответ на его приветственную улыбку. Руку протянуть он даже не успел. Хотя было видно, что импульс был. Но он тут же был заменен иным. Защитным. Первая реакция на замах, направленный в твою сторону. Но нет, я не собирался его бить. Но я действительно замахнулся. Замахнулся, чтобы бросить. И я бросил. Выбросил. Все то, что мне уже не принадлежало. Все то, что жгло мою душу, куда бы я это не положил, где бы ни прятал. То, что рождало во мне вулкан и то, что его и сдерживало. А теперь нет. Я бросил. И я извергнулся. Я попал ему в лицо. Он не успел защититься рукой, брошенной на защиту, вместо приветствия. Этот маленький скомканный кусок бумаги, который, по сути, был тяжелее любого камня. А дальше…

Дальше было сказано многое. Многое, что я действительно чувствовал, многое, что было придумано только-только из-за обиды. Обиды на то, что он не старался оправдываться. В этот раз не старался. А раньше всегда было иначе. Даже, если был не прав я, брат всегда старался оправдать именно меня. А в этот раз не стал. Совсем. Даже не попробовал. Предполагаю, что слишком мало мы теперь знали друг о друге. Слишком мало разговаривали. Слишком много говорил я, но слишком мало слушал его. Я и сейчас слишком мало его слушал, но только на этот раз не потому, что не хотел, а потому что он не говорил. Или именно это и была попытка меня оправдать? Он спокойно принимал все, что я ему говорил, как бы соглашаясь со всем этим? Только сейчас об этом подумал. Словно, чтобы понять это, нужно было второй раз это самое пережить. Словно смотришь второй раз какой-нибудь фильм - всегда увидишь что-то еще, чего не заметил во время первого просмотра. Иногда не замечаешь и после пятого или шестого раза. Так ли это? Смогу ли я еще раз увидеть все это? Хочу ли? Особенно учитывая то, как этот сон закончился. Потому что последние листы сценария кто-то заменил.

Кто-то кто не любит ни меня, ни моего брата. Да, было все. Все повторилось. Все прошло. Брат так и молчал. А я говорил все ровно так, как и было. Сначала я кричал, а потом долго и нудно говорил, вел монолог. Наверное, времени прошло все же меньше, чем я вчера написал. 66 минут. Я не мог говорить целый час! А главное, я уверен, брат не смог бы целый час молча слушать. Но как всегда и, как и везде, когда что-то делаешь увлеченно, время так же увлеченно несется мимо. Добавьте к этому сон, и поймете, что я имею в виду. Во сне время отсутствует. Есть или может быть всё, но только кроме времени. Наверное, именно поэтому сон может быть либо до ужаса страшным или до жути прекрасным. Середнячков не бывает. У меня. Потому что нет времени. Можно прожить целую жизнь, проснуться и понять, что проспал всего лишь пять минут. А можно не успеть увидеть ничего, и вынырнуть из этого «ничего» по зову будильника. Нет времени. Это и рай, и ад одновременно, если эти понятия можно рассматривать совокупно. Еще одна ремарка, последняя обещаю, просто вспоминается, и жалко не записать.

В детстве мне всегда хотелось иметь такую машинку, вернее устройство, которое могло бы останавливать время (мне кажется, я потом читал что-то такое у Уэллса, но, когда об этом всем думал я, никакого Уэллса или кого-то еще в моей голове не было и в помине). Ну просто нажал и все остановилось, все в режиме паузы. Один только ты можешь делать, что хочешь. Чаще всего эту машинку хотелось иметь именно тогда, когда нужно было куда-то спешить, или просто куда-то идти, куда, как правило, идти не хотелось. Например, утром в школу. В этом «утром в школу» было сразу несколько ненавистных вещей и понятий – «утро» – значит нужно рано просыпаться, рано вставать и «школа», что в принципе вещь преотвратная, даже тогда, когда, в общем, у тебя в этой самой школе все нормально, и с оценками, и с учителями, и с одноклассниками. Все нормально – но лучше бы не было. Понимаешь, что нужно, но, когда это успокаивало? Так вот именно в этот момент, через пять минут после крика мамы «Ребята, вставайте! Пора в школу!», рука сама собой искала эту машинку, искала кнопку, которую можно было нажать, чтобы остановить это утро, остановить этот крик, остановить все… Не помню, думал ли я тогда о брате, хотел ли я его взять с собой, или поступить с ним так же, как и с другими, оставить безмолвным манекеном… Не помню, да и не важно. Уверен, я не был бы против его присутствия. Лишь бы была возможность в целом. Чтобы можно было все остановить, сделать все, что хотелось именно мне – отоспаться, наиграться, начитаться или что-то еще, что могло прийти в голову, а потом вновь запустить этот мир, мир со всеми остальными. Мир, который всегда мог бы меня подождать… если я захочу. Да, я серьезно обдумывал эту тему. Часто. Мне нравилось. Правда, я всегда боялся, что в итоге остался бы там навсегда. Ну или вскоре все начали бы замечать, что я выгляжу значительно старше своего возраста, а имея брата близнеца, это бы очень и очень скоро бросилось бы в глаза. Так, что нужно было бы все-таки брать брата с собой. Обязательно. Ха-ха. Да, да, как неудивительно, я об этом думал. Продумывал. Если все замирают, а я – нет. Значит, я постепенно старею, а они – нет. Не знаю, объясняет ли данное заявление то, что думал я обо всей этой идее очень часто или нет, но мне кажется, что да. В противном случае десятилетний ребенок вряд ли бы продумал все так досконально. О том, кто стареет, а кто нет, точно бы не подумал. Уверен. В общем, я мечтал жить там, или иметь возможность жить там хотя бы изредка, там, где нет времени. Получается, что во сне. Но в продуманном сне. В контролируемом сне.

Как это было прошлой ночью. Как мне казалось, что так было прошлой ночью. Казалось. Было. Я выговорился. И должен был идти восвояси. Спуститься так же по лестнице, не говоря больше не слова, выйти на улицу, закурить и стоять под тем хилым электрически «солнцем», пытаясь успокоить как свои мысли, так и сердцебиение. Но ничего этого не случилось. Во сне. Кто-то нажал кнопку на какой-то другой машинке и…

И стрелка переключилась. И все пошло по другому пути. И время, кстати, тоже. Я развернулся. Я сделал один шаг. Одна ступенька вниз. Я даже мыслями был уже не там. Всего лишь одна ступенька, а какое большое расстояние, отделяющее нас с братом друг от друга. Он заговорил. Я услышал это сначала где-то вдалеке, настолько я успел уже «убежать» от всего этого. Я даже сначала подумал, что это мои собственные мысли, как вдруг понял, что нет. Это говорил мой брат. Его голос, спокойный и рассудительный пулями врезался в мою спину. Наверное, именно этот образ я себе и представил. Выстрелы в спину. Предательство. И потому дальше произошло то, что произошло. Во сне. В этом сне. В этой версии реальности. Потому что все было очень реально. Машинка сработала. Время остановилось. А жизнь продолжалась. Я стоял на ступеньку ниже. А он все говорил и говорил. Именно в этот момент я стал понимать, что что-то не так. Не могу сказать, что понял, что это сон или что это уже было. Понимание было ни в этом. Я стал понимать, что что-то пошло не так. Произошло расщепление мира, реальности, сознания или чего-то еще. Расщепление. На двое. И мы с ним тоже были расщеплением. На двое. Двое. Вера. Она стала последней пулей, которая разорвала все у меня внутри. Разрывная. И он выпустил ее. Я хотел проснуться. Но я не мог. Потому что я не понимал, что это сон. И до сих пор не понимаю. Сижу сейчас пишу эти строки и ничего не понимаю. Где я? Когда я? Кто я? Был ли я? Есть ли я? Буду ли я…

Я ударил его. Развернулся и ударил. И если обычно во сне любой удар это какая-то пародия, движение в замедленной съемке с привязанной к запястью двухпудовой (как минимум) гирей, то в этом сне все было не так. Мой удар молнией вошел ему в лицо. Он отлетел в стену, но не замолчал, он продолжал говорить. Я набросился на него, повалил на грязную лестничную плитку и стал отчаянно, как боксер, молотить его по лицу, по голове… Летела кровь, раздавались какие-то странные и страшные звуки. А он продолжал говорить. Я не был уверен, что это именно он издавал… произносил эти слова. Они просто были в моей голове. Напрямую попадали туда, будто бы между нами был настроен какой-то секретный канал связи. А я все бил, бил и бил. Слева, справа, слева, справа… а потом обеим руками, как кувалдой по наковальне… Только это было лицо моего брата. Наше с ним лицо. Мое лицо. Оно уже было мало похоже и на него, и на меня, но я видел, что это оно. От этого становилось еще страшнее. Я ломал собственное лицо. Превращал его в скомканный лист бумаги, в который совсем недавно превратил и письмо от Веры. Но я не останавливался. Я не мог остановиться. Я слушал и бил. Бил и слушал. И понимал. Понимал, что все это правда. И именно правда и была тем, что я хотел похоронить в собственной голове. Забить кулаками куда-то глубоко-глубоко, чтобы никто не мог это когда-нибудь оттуда извлечь. Вколачивал, вколачивал и вколачивал.

А потом стало тихо. Наступила тишина. Абсолютная. Как будто я внезапно оглох. Ничего. Совсем. Я смотрел на свои руки, залитые кровью. И на то, что они сотворили. Они. Я. Мы. Я все равно видел себя в этой кровавой каше. Там больше не было ничего. Ничего кроме… кроме меня. И того, что я сделал. Он не двигался. А я не просыпался. Я точно сплю? Это не может быть правдой! Я сплю! Сплю! Сплю! Я кричал это. И не просыпался. И не знал, что нужно сделать, чтобы проснуться. Видимо, я все-таки понимал, что сплю. Хотя допускаю, что каждый убийца думает, что спит в момент, когда он совершает непоправимое. В противном случае как можно оправдать себя? Как можно заставить себя это сделать? Я ждал. В тишине. А потом я решил его спрятать. Не знаю, что хуже. Просто сделать или сделать, а потом решить, что это нужно еще и спрятать? Как будто можно что-то спрятать от себя самого… Самому. Но там, во сне, теперь я знаю, что это был сон. Я решил спрятать. Все. Брата. О брате. Веру. О Вере. Все. Я подобрал скомканную записку, сунул ее в карман, после чего взялся за «скомканное» тело моего брата. Он был тяжелым. Во сне, как и в воде, не должно ничего быть тяжелым. Но его тело было тяжелым. Я попробовал взвалить его на себя. Не получилось. Слишком тяжело, слишком неудобно, слишком близко. Последнее пугало больше всего. Мгновение назад я был близок с ним (угу, как никогда), а сейчас мне было страшно. Все неживое всегда пугает. Хотя должно быть наоборот. Я подхватил его подмышки и потащил вверх по лестнице. Я знал, где спрячу тело моего брата. Хотя уверен, что других вариантов и не было. Если бы это было в жизни, нас бы давно заметили. Меня бы заметили. Но это был сон, я был предоставлен только самому себе, решал все сам, и все страхи были только моими. Как и поступки. А потому меня никто не заметил. А если бы сон решился повернуть в эту сторону, скорее всего ничего не произошло бы. Но сон был не об этом. Он говорил совсем о другом. И это другое было куда сложнее. И страшнее. Я тащил тело своего брата. Как он мог бы тащить мое. Со стороны это было бы практически идентично. Незнающий нас не разобрался бы. А знающий, наверное, сразу бы понял кто из нас Каин, а кто Авель.

Я тащил его. Ступенька за ступенькой. Этаж за этажом. И не просыпался. Я никак не мог проснуться. Словно что-то заставляло меня «досмотреть» все до конца. Или я сам этого хотел? Не знаю. Я хотел спрятать его. Словно это поможет мне что-то исправить или попросту забыть. Но я знал, что нет. И знаю. Но я надеялся, что хотя бы смогу проснуться. А уже там и все исправить и все забыть. Я тащил его и смотрел на его лицо. На мое… на мое сломанное лицо. Смотрел на сломанное лицо из глубины сломанной души. Вы представляете, что это такое смотреть на свое собственное, когда знаешь, что это твое собственное, совершенно изуродованное лицо? И ты знаешь, что это оно. Ты видишь, что это оно. Ты чувствуешь, что это оно. И ничего не можешь с этим поделать. Не мог раньше, не можешь сейчас и не сможешь уже никогда. Ты это ты. И ты сломан.

Я дотащил его до чердака. Преодолел все лестничные проемы, и даже последнюю маленькую лесенку, поднимающуюся вдоль грязной темной стены, на площадку, где располагались двери на чердак. Я взошел. Словно на эшафот. Мы взошли вместе, только брат как жертва, а я как палач.

Я опустил тело брата на этот крохотный кусочек бетонного пола. Мне нужно было отдышаться (да, да, да я был во сне, и мне нужно было передохнуть), а также освободить руки, чтобы открыть дверь. Я протянул руку к двери, и на мгновение мне стало страшно, что сейчас дверь мне не поддастся, что она окажется заперта, заколочена или что-то в этом духе… Но, когда я надавил на нее, она поддалась. Сразу. Мгновенно. Легко. И тут же в лицо мне брызнул свет. Много света. Из-за двери. Я вздрогнул. Что это? Света было так много, словно, с другой стороны, был установлен огромный прожектор. Я испугался, но не передумал. Точнее смерился. Я не знал, что может поджидать меня на той стороне… в свете. Не в темноте. Обычно боишься того, что скрывает темнота. Я же боялся того, что скрывал свет. Я не видел ничего. Свет, как и тьма, делает тебя абсолютно слепым, если погружаешься в него или нее полностью. Я вновь поднял брата, закрыл глаза и спиной вперед перевалился на другую сторону. Я не проснулся. Я слышал, как захлопнулась дверь. Видел свет сквозь закрытые веки – это легко, если свет слишком силен. И я понимал, что я не на чердаке. Должен был быть там, но оказался где-то еще. Но там, где я уже был. Там, где мне было хорошо. Когда-то. Раньше. Было хорошо. Было по-моему. Было по-нашему. Здесь было что-то наше. И, возможно, и осталось. НАШЕ. Я открыл глаза. Нет, я… Мы были не на крыше. Я успел подумать, что окажусь именно там. Не должен был, потому что открывал совсем другую дверь, но это было бы как-то более и логично, и реально. Но нет…

Мы были в нашем месте. Там, где все началось. Пироговское водохранилище. Светло. Жарко. Как тогда. Три года назад. В день нашего шестнадцатилетия. Мы снова были здесь. Мы были вдвоем. Но я был один. Я посмотрел на брата. Он молчал. А разве могло быть иначе? Он был мертв. В этом я был уверен. Это был сон. И это была смерть во сне. Она нереальна. Но кто знает в действительности, что реально, а что нет? Здесь нас больше не было. Все было наше, а нас самих больше не было. Я продолжал держать брата. Ощущал неимоверную тяжесть, навалившуюся на меня. Тяжесть от всего. От сотворенного. От случившегося. От прошлого. От будущего. От своих мыслей. От своих желаний. От своих чувств. От своих… Свои. Свои. Свои. Только о своем. И от тяжести тела брата. От простой физической тяжести. Но ведь должно быть легко… Во сне должно быть легко, как в воде. Разве нет? Вода… Вот что я должен сделать. Я хотел, чтобы было легко. Чтобы стало легко. Во всем. И чтобы было легко все спрятать. Все, все, все. И тебя, брат, тоже. Я должен был тебя спрятать. И я должен тебя спрятать. В воде это легко. Гораздо легче, чем где бы то ни было. И я… Я опустил его в воду. Он, казалось, ждал этого. Как только я отпустил руки, тело брата скрылось под водой, и больше я его уже не видел. Оно словно упущенная рыбаком рыба тут же рванулось на глубину. Глубоко. Я был один. Стоял по пояс в воде и смотрел на противоположный берег, на точно такой же берег, на его зеркальное отражение… И там я видел нас. Мы были там. Как тогда… Три года назад… Один что-то спрашивал у другого, а второй молчал… Молчал и смотрел на что-то в реке… Он что-то видел. Он что-то чувствовал. А потом он поплыл… А дальше…

Новое дежа вю… Я зажмурился. Во сне. Наверное, это было каким-то подобием перемотки. Потому что, когда я снова открыл глаза, на том берегу уже собралась толпа. Как тогда. Только другая. Я увидел их всех: Веру, родителей, Жало, Алексея, Призраков, всех девок, которых успел перетрахать в туре и тех, что не успел; здесь были мои одноклассники, учителя, соседи, знакомые, были и менее знакомые лица, но я знал, что хотя бы один раз в своей жизни я встречал и их… Здесь были все, когда я когда либо знал. Все, кто когда-либо знали брата. Все, кто когда-либо знали нас обоих. Одни плакали, другие стояли с каменными лицами, а некоторые улыбались. Да, именно так к тебе и относятся люди по жизни. Кто-то готов расплакаться, кто-то посопереживать, кому-то все равно, а кто-то обрадуется твоему несчастью, или еще того хуже, твоей смерти. И один из тех, о ком я бы не подумал, улыбался совсем откровенно.

Спаситель. Он стоял поодаль, не в первом ряду, где были все действительно близкие, и близкие по духу… Он стоял в стороне. И улыбался. Нехорошо улыбался. Я уже видел его таким. Во сне… А в жизни? Видел ли я таким его в жизни?

И вот тогда я проснулся. И долго не мог ничего понять. Долго не мог прийти в себя от этого сна. И я плакал. Давно не плакал. Вообще не помню, когда плакал последний раз и плакал ли вообще, если не считать стандартный плачь ребенка. А сегодня я плакал. Но я не знал из-за чего именно. Из-за брата, из-за себя, из-за сна… Понял ли я что-то? А что я должен был понять? Видел ли я что-то? А что я должен был увидеть? Это был сон. Плохой. Непонятный. Страшный. Но почему я плакал? Почему я все еще плачу сейчас? Я ведь ничего не сделал! НИЧЕГО!